Бражнев Александр.
Школа опричников.
Исповедь энкаведиста
Повесть.

В ПЫТОЧНЫХ КАМЕРАХ.
КОНЕЦ «ЖЕЛЕЗНОГО НАРКОМА»

Таким образом, нас взяли нахрапом — перестали церемониться, и мы должны были вспомнить поговорку: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж». Логика фактов вела к такому умозаключению. Но гораздо сложнее был тот процесс, который захватил наше сознание, нашу психику.
Мое положение помкомвзвода, скороспелого партийца и функционера комсомольской организации само по себе обособляло меня, настораживало моих товарищей. Но еще большее взаимное отчуждение создалось вследствие наличия в нашей среде сексотов. С очень немногими курсантами мог я обменяться осторожными мыслями, тем не менее чувствовалось, что большинство киевской опытно-показательной выучки внутренне не приняло: болезнь протеста была загнана внутрь, и только.
Начальство же решило продолжать «практику». Классных занятий не было. Мы были разбиты на группы, распределены по участкам. Старший курс, ждавший через месяц выпуска, засел за подготовку к экзаменам, на «практику» старшекурсников не выводили.
Моя группа была направлена в управление НКВД, под руководство того же Яневича, ставшего к тому времени младшим лейтенантом госбезопасности. Когда мы к нему явились, он, должно быть, уже ждал нас. Подошел сразу ко мне.
— А-а-а... Кажется, я узнал вас... Ну, того, что было, наверное, уже не повторится?..
— Что, товарищ младший лейтенант, — таких допросов не будет?
— Нет, — нахмурился Яневич, — такие допросы будут, а таких поступков со стороны курсантов больше уже не будет.
Я прикусил язык.
— Кто старший?
— Я, товарищ младший лейтенант.
— Надолго сюда?
— Не знаю, товарищ младший лейтенант.
— Хорошо. Практика будет продолжаться долго. Я думаю, что теперь научу вас работать по-настоящему. Увидите все. Кстати, встретите здесь тех, кто попортил избирательные бюллетени, — помните, товарищ Бражнев? Времени терять не будем.
Теперь нечего уже было думать о том, что допросы не должны сопровождаться пытками, — пытки будут, не нам предотвратить их.
О пытках писалось много. Я скажу о некоторых пыточных приемах и средствах, узнанных мною на этой харьковской практике. Мы побывали в подвалах НКВД и во внутренней тюрьме управления. Яневич долго допрашивал, наполовину обезволивая этим подследственного. Потом — подвал. Подводят к двери, распахивают, закладывают пальцы рук истязуемого в щель и зажимают дверью. Он теряет сознание, его уносят, снова приносят и снова прищемляют пальцы. Иной соглашался после этого подписать любой протокол, а Яневич хвастливо и по-актерски наивно говорил нам:
— Видите? Разве бы он иначе сознался? Конечно же, нет!
Если подследственный выдерживал пытку прищемлением, Яневич пробовал другой вид: зажимал кисть руки в тиски и загонял под ногти иглу. Могуч дух человеческий — иные выдерживали и эту пытку. Но НКВД — обладатель непревзойденного арсенала. Я видел арестанта в одиночке и узнал его судьбу. Ему долго не давали еды, а потом принесли хлеба и селедки в неограниченном количестве. Изголодавшийся человек наелся, появилась жажда, воды ему не давали. Потом раздели догола, перевели в темную камеру, потомили темнотой и включили свет. Несчастный видит: в стене — ниша, заделанная решеткой. За решеткой — вода в стеклянной посуде. Человек долго крепился, но стал-таки ломать решетку, изуродовал себе руки, даже лицо и, наконец, потерял сознание. Тогда его облили водой, дали глоток воды, дали тряпку, чтобы собрать воду с пола, и вырвали ее у него, когда он хотел сунуть ее себе в рот.
Страшнее всего, однако, крысовник («питомник», как его называют иногда). Это — камера, по стенам которой, с пола до потолка, полки. Проход между ними узкий. На полках — бездна крыс, живущих там и размножающихся. Человека вталкивают в крысовник на две-три минуты. Двух-трех минут вполне достаточно. Включают свет, и со всех сторон — сверху, с боков, снизу — на арестанта устремляются сотни крыс. В той камере, которую видел я, и посреди стояло сооружение из таких же полок. Я слышал будто кто-то где-то продержался 3 или 4 минуты в крысовнике, так как случайно у него был в кармане сахар, и он бросал крысам по кусочку, крысы накидывались на сахар, грызлись между собой, время шло, чекисты открыли камеру и были удивлены, что арестант невредим и не сошел с ума. Мало вероятно! Крысы приучены, они не успеют (т. е. далеко не все успеют) заметить сахар, они видят свою жертву и привыкли ничуть не бояться ее. На то и «питомник»! Это, собственно, не является пыткой целевого характера — вынудить к «признанию» — нет, в крысовник пускался приговоренный к смерти. Через три минуты служители, одетые в специальные костюмы, вытаскивали изгрызенный труп.
Такова была ежовщина. Но все уже знают теперь, что никакой «ежовщины» и не было, а была сталинщина на одном из этапов ее функционального развития. Именно в эти дни и пришел конец Николаю Ивановичу Ежову — генеральному комиссару госбезопасности.
Неожиданно нас отозвали в школу. Являемся. Дежурный регистрирует и отсылает сразу в клуб. Скоро все в сборе, явилось и начальство. Начальник-комиссар держит речь, как ни в чем не бывало, в обычном тоне казенного оратора: дело-то в том, что Ежов, за злоупотребление властью, данной ему народом, и за террор, направленный против народа, снят. Пока он остается народным комиссаром водного транспорта, но его судьба решена: он идет под суд, о чем пока надо молчать.
— Портреты приказываю снять, — разыгрывая уже крайне возмущенного человека, говорит начальник и заключает.— Так поступают партия и правительство с каждым, будь он хоть малый или большой нарком. Но — молчать! Понятно?
Берия был охарактеризован как человек иного склада и старинный друг и соратник Сталина.
Конечно, это ошеломило нас, но, конечно, и не опечалило — мы тогда могли еще думать, что «ежовщина» была, а, значит, — жди лучшего. В школьной жизни отставка Ежова нашла свою проекцию: наши «преступники», Филатов и Панюшкин, были освобождены. Не то чтоб это была амнистия — их приговорили к 20-ти суткам ареста (они их уже отсидели) и... к увольнению из школы. Приказ этот подписал замнаркома комдив Чернышев.
Это радостно взбудоражило всю школу: ребят жалели, кажется, и самые морально нестойкие среди нас. Только гораздо позже поняли мы, что Панюшкину и Филатову так и этак крышка — вольной жизни, той относительно и условно вольной, какою живет гражданское население СССР, им не знать: хвостом потянется история с двумя стопками, и скрыть взыскание им не удастся. Рано или поздно — это пятнышко в биографии поставит точку свободе и, может быть, жизни.
Ибо — «ежовщина» была, есть и будет, пока не рухнет большевизм.

Дальше

К содержанию Бражнев Александр. Школа опричников. Исповедь энкаведиста